на взрослых кроликов. Она утверждала, что погибли не только те два крольчонка, которых видели, но, наверное, были еще и другие. Не может быть, чтобы они рожали только двоих…, Наверное, молоко распределялось не поровну, те, кто не мог бороться за пищу – умирали. И это, пожалуй, было верно. Среди семи крольчат, два были очень тощие. Сань тайтай, как только у нее случалось свободное время, брала самку и по одному, поочередно, клала к ее брюшку маленьких крольчат, чтобы они сосали молоко и чтобы всем им было поровну.
Мать говорила мне, что о таком хлопотном способе кормить кроликов она никогда не слыхала. Поступки Сань тайтай заслуживают того, чтобы занести их в книгу У-шуан [27]. Кроличья семья снова процветала и все были довольны. Ho после этого мной овладела печаль. В полночь, сидя около лампы я невольно думал об этих двух маленьких жизнях. Действительно, ни люди ни черт не знали, когда они были потеряны и не осталось никакого следа в истории живущего. Даже Эс и та не залаяла.
Я начинал вспоминать прошлое. Раньше, когда я еще жил в землячестве, сидя на рассвете под большой акацией, я часто видел клочки спутанных перьев жаворонка. Было ясно, что это орудовал коршун. В полдень приходили подметальщики, подметали двор, ничего не оставалось и кто знал, что здесь была потеряна жизнь?
Проходя около пагоды Си-сы [28], я видел, как маленькая собачонка была насмерть задавлена извозчиком. Когда возвращался назад – ничего не было заметно. Наверное унесли. Люди проходили безучастно. Кто знал, что здесь была потеряна жизнь? В летние ночи, за окном часто бывает слышно – «чжи…чжи!» – протяжное жужжание мух. Это, наверное, паук пожирает муху. Я всегда бывал равнодушен к этому, а другие люди даже ничего и не слышали… Если можно винить творца, то я считаю, что он действительно создал жизнь слишком напряженной, слишком подверженной разрушению.
«Мяо-мяо!» – две кошки за окном опять подняли драку…
– Синь-эр! [29] – это опять ты там бьешь кошек? – спрашивала меня мать.
– Нет. Они сами дерутся. Так вот они и дадут себя бить – отвечал я.
Моя мать всегда ругала меня за то что я бил кошек. Теперь она наверное подозревала, что я не могу успокоится из за кроликов и буду особенно жесток к ним. К тому же я и раньше в семье был известен, как враг кошек и это установилось за мной очень твердо. Особенно я их бил, когда они затевали кошачью свадьбу. Но бил то я их не из за этого, а потому что они кричали, кричали так, что не мог заснуть. Я считал, что и в этом случае не обязательно так громко, так особенно громко кричать. А тут еще черная кошка загубила маленьких кроликов и у меня тем более появилось «законное право». Мне казалось, что мать слишком руководствуется добродетелью. И у меня невольно вырывались двусмысленные ответы, близкие к тому, чего моя мать не одобряла. Творец слишком необдуманно действует, я не могу не возмущаться. Хотя, может быть, я ему способствую… Черная кошка не долго будет высокомерно разгуливать по низенькой стенке, решительно думал я, невольно бросая взгляды на бутылку с перекисью марганца, спрятанную в ящике с книгами.
Прошло не много времени с тех пор, как слепой русский поэт Ярошенко, со своей шестиструнной гитарой, приехал в Пекин. Он часто жаловался мне: – «Тишина, тишина, как в пустыне».
Пожалуй, это верно, но я, как старый пекинец, этого не чувствовал: «Когда войдешь в комнату с ирисами и орхидеями, пробудешь в ней долго, не чувствуешь их аромата».
Мне иногда казалось, что здесь даже шумно. Может быть то, что мне казалось шумным, для него было тишиной.
У меня было другое чувство, мне казалось, что в Пекине, нет весны и осени. Часто говорил пекинцам, что климат на мой взгляд меняется. Раньше здесь не было так тепло. И так, я считал, что в Пекине не было ни весны ни осени. Кончается зима и сразу же наступает теплое лето. Только проходит лето – снова начинается зима.
Однажды ночью, как раз, когда зима кончилась и лето началось, у меня случайно оказалось свободное время и я пошел навестить Ярошенко. Он жил в семье Чжун Ми. В такое позднее время вся семья спала, кругом было очень тихо. Ярошенко лежал в постели. Его брови золотисто-желтого цвета, были нахмурены до самых волос. Думал он о Бирме, где давно путешествовал. О летних ночах Бирмы…
– В такую ночь в Бирме, – сказал он, – повсюду музыка, в домах, в траве, на деревьях. Повсюду трещат насекомые. Всевозможные звуки гармонично сливаются, как в оркестре. Они очень выдержаны по стилю. Одновременно к ним примешивается шипение змей – «ши, ши», но и это шипение гармонирует с трескотней насекомых.
Он глубоко задумался, как бы стараясь восстановить в памяти образы прошлого. Я молчал. Такой удивительной музыки в Пекине, я пожалуй никогда не слышал. И как бы я не любил своей страны, но я ничего не мог сказать в свою защиту. Глаза поэта ничего не видели, но он не был глухим.
– В Пекине нет даже лягушачьего кваканья, – вздыхая, говорил он.
– Лягушачье кваканье! – Его вздох придал мне смелости и я сказал, протестуя:
– Летом, после больших дождей, вы можете слышать лягушек. Они в каждом канале, а в Пекине здесь везде каналы.
– Э..! – произнес он.
Прошло несколько дней и мои слова подтвердились. Ярошенко где то купил больше десятка головастиков. Купил и выпустил их в небольшой бассейн, который был посередине двора перед его окнами. Этот бассейн был три чи в длину и два в ширину, Чжун Ми его как то выкопал для лотосов, но с тех пор, там даже пол лотоса не было выращено. Для разведения лягушек это было самое подходящее место. Головастики разбились на стайки и стали сновать взад и вперед. Ярошенко часто приходил навещать их. Однажды, ребята сказали ему: «Ярошенко сяньшен, у них ноги выросли». Он радостно улыбнулся: – «Э!»
Так незаметно воспитание «музыкантов в пруду», стало любимым делом Ярошенко. Он считал, что пищу для себя нужно добывать своим трудом и часто говорил, что женщины – могут разводить домашний скот, а мужчины – обязательно должны обрабатывать землю. Поэтому, когда случалось ему встретить хорошего знакомого, он всегда убеждал его сажать во дворе капусту Он много раз уговаривал жену Чжун Ми разводить пчел, разводить кур, разводить свиней,
